Лопата стояла на привычном месте у сарая.

Рашид не заметил, что Мариам вернулась.

Лицо у Лейлы посинело, глаза вышли из орбит. Она уже не сопротивлялась.

Сколько всего он отнял у Мариам за двадцать семь лет? Сейчас заберет и Лейлу.

Мариам подняла лопату.

— Рашид!

Он обернулся.

Лопата угодила ему в висок.

Удар свалил Рашида на бок, заставил разжать пальцы, схватиться за окровавленную голову. В лице его уже не было ни ярости, ни ожесточения. «Он понял, что я не дам ему спуску, — мелькнуло в голове Мариам. — А может, в нем проснулась совесть».

Она заглянула Рашиду в глаза.

В них не было ничего, кроме лютой злобы.

Губы его бешено искривились.

«Если я с ним сейчас не расправлюсь, — поняла Мариам, — он вытащит свой револьвер. И убьет не только меня, я и защищаться бы не стала. Лейлу тоже убьет».

Мариам размахнулась изо всех сил, повернула лопату острием вниз и обрушила на Рашида.

Вся ее несчастливая жизнь уместилась в этот удар.

20

Над Лейлой нависло лицо: зубы оскалены, глаза выпучены. От запаха табака перехватывает дыхание. Мариам мельтешит где-то рядом. А выше только потолок, и череда пятен сырости на нем, и трещина в штукатурке, похожая на равнодушную ухмылку или на недовольно искривленный рот — с какой стороны комнаты глядеть. Сколько раз Лейла смахивала с потолка пыль и паутину, обмотав палку тряпкой. Трижды они с Мариам закрашивали трещину. И вот ее нет, она превратилась в ехидный взгляд, да и тот уходит дальше и дальше. И потолок за ним. Маленький такой стал, не больше почтовой марки, вон как горит во мраке. И вспыхивает еще ярче, и разлетается в разные стороны, и опять сливается в одно, и снова разбрызгивается. Дождь светляков изливается на Лейлу и гаснет, гаснет, гаснет...

Откуда-то издалека слышны неясные голоса, сын и дочь кружатся перед Лейлой, в их лицах озабоченность, тревога, тайна. Залмай нетерпеливо-обожающе глядит на отца.

Вот и все, мелькает в голове у Лейлы.

Какая презренная смерть.

И вдруг мрак редеет.

Лейла словно возносится, зависает в воздухе.

Потолок возвращается на законное место, гладкий и просторный. Вон она, трещинка, улыбается себе безмятежно.

Лейлу кто-то трясет.

— Ты жива? Пришла в себя? — слышит она встревоженный голос.

Над Лейлой склоняется Мариам. Как близко, каждую морщинку видно.

Лейла пытается сделать вдох. Горло горит огнем. Лейла пробует еще раз. Огонь проникает глубоко в грудь. Лейла хрипит, давится, кашляет. Но дышит.

В том ухе, которое слышит, оглушительно звенит.

Лейла поднимается и видит Рашида. Он неподвижно лежит на спине, невидяще уставившись перед собой. Рот у него чуть приоткрыт, по щеке стекает розовая струйка, штаны мокрые.

А лоб-то, лоб!

Лопата? Зачем она здесь?

Лейла глухо стонет.

— Боже... — Голос у нее дрожит и пресекается. — Как же это, Мариам?

Стиснув руки, Лейла мечется по комнате.

Мариам неподвижно сидит на полу рядом с телом. Молчит.

Лейлу бьет дрожь. Она что-то говорит, запинаясь, старается не смотреть на покойника, на его приоткрытый рот и застывшие глаза.

Смеркается, сгущаются тени. В неверном свете лицо у Мариам такое старое. Но ни тревоги, ни страха в нем нет, оно спокойно и сосредоточенно. Мариам так ушла в себя, что не замечает, как ей на подбородок садится муха.

— Сядь, Лейла-джо, — наконец говорит она.

Лейла послушно садится.

— Нам надо вытащить его во двор. Не годится, чтобы Залмай видел тело.

Мариам вынимает у Рашида из кармана ключ от спальни. Они заворачивают мертвеца в покрывало. Лейла держит труп за ноги, Мариам подхватывает под мышки. Но им его не поднять — слишком тяжел. Приходится волочить волоком. Нога покойного цепляется за порог входной двери и выворачивается на сторону. Еще одна попытка. Наверху что-то с шумом обрушивается на пол. Ноги под Лейлой подгибаются, она выпускает тело из рук и оседает на землю, захлебываясь рыданиями.

— Возьми себя в руки, — строго говорит Мариам. — Сделанного не воротишь.

Через некоторое время Лейла поднимается. Вытирает лицо. Вдвоем они вытягивают труп во двор, доволакивают до сарая и укладывают рядом с верстаком, на котором лежат гвозди, молоток, пила и круглая деревяшка. Рашид все собирался вырезать из нее какую-нибудь игрушку Залмаю. Да так и не собрался.

Они возвращаются в дом. Мариам моет руки, приглаживает волосы, вздыхает.

— А теперь займемся твоими ранами, Лейла- джо.

— Дай мне время подумать, — просит Мариам. — Мне надо собраться с мыслями и разработать план. Должен быть выход, и я найду его.

— Надо бежать. Нам нельзя здесь оставаться, — произносит Лейла надтреснутым голосом. Ей вдруг вспоминается звук, с каким лопата вошла в голову Рашиду, — оказывается, она его слышала, — и к горлу подступает тошнота.

Мариам терпеливо ждет, когда Лейле полегчает, кладет ее голову себе на колени, гладит по волосам.

— Мы уедем, милая. Всей компанией — я, ты, дети и Тарик. Мы уедем из этого дома, из этого жестокого города, из этой страны. Далеко-далеко, где нас никому не найти. Для нас начнется новая жизнь. Мы купим домик где-нибудь на окраине, в тени деревьев, в месте, о котором и не слыхали никогда. Дороги там узкие и незамощенные и до лугов рукой подать. Дети будут играть в высокой траве и купаться в чистом голубом озере, где водится форель и растет камыш. У нас будут свои овцы и куры, мы с тобой будем печь хлеб и учить детей читать. И все наши грехи останутся в прошлом, и никто нам будет не нужен, и жизнь у нас будет спокойная и счастливая. Мы ее заслужили.

— Конечно, — мечтательно бормочет Лейла, закрывая глаза.

Ласковый голос Мариам обволакивает и убаюкивает ее. К утру Мариам все придумает и устроит — она не бросает слов на ветер. У нее уже зреет план — вон она какая сосредоточенная, не то что Лейла, у которой все мысли разбежались в разные стороны, не собрать. У них все получится.

— Ведь правда?

Мариам тормошит Лейлу:

— Сходи к сыну. Как он там?

Потемки. Залмай свернулся на отцовской стороне тюфяка. Лейла ложится рядом и накрывает сына одеялом.

— Ты спишь?

— Нет. Как мне спать, если мы с Бабой-джаном не помолились. Страшный Бабалу возьмет да и придет.

— Давай ты сегодня помолишься со мной.

— Ты не умеешь.

Она сжимает ему ручку. Целует в шею.

— Я попробую.

— А где Баба-джан?

— Папа ушел. — Горло у Лейлы сжимается.

Вот она, первая страшная ложь. И лгать придется снова и снова. Без счета. Ей вспомнилось, с какой нетерпеливой радостью встречал Залмай отца, когда тот возвращался с работы, как Рашид подхватывал сына на руки и кружил в воздухе и как потом Залмай хихикал, пошатываясь, точно пьяный. Ей вспомнились их шумные игры, их веселый смех, их напускная таинственность.

Сердце стиснуло от жалости.

— А куда он ушел?

— Не знаю, милый мой.

— А он скоро придет? Он подарит мне что-нибудь, когда вернется?

Лейла произносит слова молитвы. Двадцать один раз Бисмилла-и-рахман-и-рахим — семь пальцев, по три косточки на каждом. Залмай дует себе на ладошки, прижимает их тыльной стороной ко лбу, машет руками, будто отгоняет кого. Шепчет: уходи, Бабалу, не приставай к Залмаю, он не хочет тебя знать, уходи, Бабалу. В завершение ритуала оба троекратно возглашают Аллах Акбар.

Значительно позже, уже глухой ночью, задремавшую Лейлу будит тоненький голосок:

— Баба-джан ушел из-за меня? Из-за того, что я рассказал про тебя и про того дядю?

Лейла в ужасе прижимает сына к себе, желая сказать: «Нет, ты тут ни при чем, Залмай. Твоей вины тут нет».

Но мальчик уже спит, посапывая.