И вот однажды утром в дом угодила ракета. Потом ходили слухи, что стреляли хазарейцы из «Вахдата». Парней разорвало на кусочки и раскидало по окрестностям.

— К тому и шло, сами виноваты, — заключил Рашид.

Девчонке повезло, что так дешево отделалась, думала Мариам. Ведь ее дом разнесло в пыль. А сейчас она потихоньку шла на поправку — ела понемножку, сама мылась, сама расчесывала себе волосы, ужинала внизу вместе с Рашидом и Мариам. Конечно, подступала слабость, кружилась голова, тошнило. По ночам снились кошмары. И от приступов отчаяния было никуда не деться.

— Я занимаю чужое место, — вырвалось как-то у нее.

Мариам меняла белье. Девчонка сидела на полу, поджав синие коленки к подбородку. Глаза ее были полны ужаса.

— Отец хотел вытащить на улицу коробки с книгами, сказал, они для меня слишком тяжелые. Но я ему не дала — мне все хотелось сделать самой. И оказалась не в доме, а во дворе.

Мариам постелила свежую простыню и глянула на девчонку — на ее светлые кудряшки, зеленые глаза, высокие скулы и пухлые губы. Она помнила ее маленькой: вот крошка семенит вслед за матерью в пекарню, вот едет на закорках у брата — младшего, с завитком волос над ухом, — вот играет в шарики с мальчишкой плотника...

А теперь она, похоже, ждала, чтобы ее утешили. Но какие мудрые слова могла ей сказать Мариам, чем ободрить? Когда хоронили Нану, даже мулле Фатхулле нечем оказалось успокоить Мариам. А ведь он цитировал Коран: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью, который создал смерть и жизнь, чтобы испытать вас, кто из вас лучше по деяниям, — Он велик, прощающ!» Мулла Фатхулла увещевал ее: «Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет».

Что сказать девчонке, как облегчить ее страдания, снять груз с плеч?

Но говорить ничего не пришлось.

— Мне плохо. Тошнит, — прохрипела горемыка, становясь на четвереньки.

— Стой! Потерпи немного. Сейчас принесу таз. Пол-то я только что вымыла... О Господи... Господи...

Миновал месяц.

Однажды кто-то постучался к ним в дом. Мариам открыла.

На пороге стоял мужчина. Он представился и сказал, кто ему нужен.

— Это к тебе! — крикнула Мариам.

Лейла оторвала от подушки голову.

— Его зовут Абдул Шариф.

— Я ни с кем таким не знакома.

— Он спрашивает тебя. Спустись вниз и поговори с ним.

2

Лейла сидела напротив Абдула Шарифа, крошечного человечка с рябым лицом и пористым носом картошкой. Короткие каштановые волосы дыбом стояли у него на голове, словно воткнутые в подушечку иголки.

— Прости меня, хамшира. — Мужчина расстегнул воротник рубашки и вытер лоб носовым платком.— Похоже, я не до конца поправился. Еще бы дней пять попринимать эти... как их... сульфамиды.

Лейла постаралась сесть так, чтобы правое ухо было повернуто к говорившему.

— Вы друг моих родителей?

— Нет, нет, — заторопился Абдул Шариф. — Прости меня. — Он напился из стакана, поставленного перед ним Мариам, и поднял палец.

— Мне лучше начать с самого начала. — Он опять вытер лоб. — Я предприниматель, у меня несколько магазинов с одеждой, в основном мужской. Тюмбаны, чапаны, шапки, костюмы, галстуки — такого рода товар. Две лавки здесь, в Кабуле, в районах Таймани и Шаринау, впрочем, я их уже продал. И два магазина в Пакистане, в Пешаваре. Склад у меня тоже там. Так что я много езжу туда-сюда. А в наше время, — он устало хохотнул, — это, скажем так, целое событие.

Недавно я был в Пешаваре по делам — провел инвентаризацию, набрал заказов, всякое такое. С семьей повидался. У меня трое дочерей. Когда моджахеды вцепились друг другу в глотку, я своих женщин перевез в Пакистан: не хочу их безвременной гибели. Да и сам не тороплюсь на тот свет. Скоро переберусь к ним.

В общем, в позапрошлую среду мне надо было быть в Кабуле. Но я умудрился заболеть. Не буду утомлять тебя подробностями, хамшира, скажу только, что когда отправился «по-маленькому», мне показалось, что внутри я весь набит битым стеклом. Самому Хекматьяру не пожелаю такого. Моя жена, Надя-джан, да благословит ее Аллах, умоляла меня сходить к доктору. Но я подумал, надо принять аспирин и выпить побольше воды. Надя-джан меня уговаривала, а я все отказывался. Знаешь, дурной голове нужна твердая рука. На этот раз дурная голова не послушалась.

Он осушил стакан и протянул Мариам:

— Еще налей, пожалуйста, если не составит труда.

Мариам ушла за водой.

— Само собой, мне надо было последовать ее совету. Здравый смысл всегда был на ее стороне, да продлит Господь ее лета. Когда я все-таки попал в госпиталь, меня всего трясло, такой меня пробирал озноб. Я с трудом на ногах стоял. Доктор сказал, у меня заражение крови. Еще два-три дня — и Надя-джан осталась бы вдовой.

Поместили меня в отделение интенсивной терапии, где лежат только те, кто очень серьезно болен. О, благодарю. Ташакор. —Абдул Шариф взял у Мариам стакан и достал из кармана гигантскую белую таблетку. — Вот ведь здоровая какая.

Лейла, задыхаясь, смотрела, как он кладет себе таблетку в рот и запивает водой. К ногам у нее словно кто гири привязал. Не надо так волноваться, он ведь еще ничего плохого не сказал, убеждала она себя. Ну а как скажет?

Если бы ноги ей повиновались, она бы вскочила и убежала.

Абдул Шариф отставил пустой стакан.

— Вот там-то я и познакомился с твоим приятелем, Мохаммадом Тариком Вализаи.

Сердце у Лейлы бешено заколотилось. Так Тарик в госпитале? В отделении, где лежат только самые тяжелые больные?

С внезапно пересохшим ртом Лейла привстала со своего места.

Нет, распускаться нельзя, сказала она себе. Прочь мысли о больницах и умирающих. Вспомни лучше, ты ведь единственный раз в жизни слышала полное имя Тарика. Это было давно, когда вы записались на зимние курсы углубленного изучения фарси. Учитель тогда делал перекличку и произнес: Мохаммад Тарик Вализаи. Прозвучало ужасно официально, даже смешно стало.

— О том, что с ним случилось, мне рассказала медсестра. — Абдул Шариф стукал себя в грудь кулаком, чтобы пилюля проскочила. — Я столько времени провел в Пакистане, что язык урду для меня уже как родной. Как я понял, они вместе с другими беженцами ехали на грузовике (всего двадцать три человека) и невдалеке от границы попали под перекрестный обстрел. В машину угодила ракета, случайно или специально, не поймешь. Семнадцать человек убило, а шестерых положили в госпиталь, в одно отделение. Трое через сутки умерло. Две девушки, сестры, оказались целы и невредимы, их почти сразу выписали. А господин Вализаи, твой друг, остался в госпитале. К тому времени, как меня положили, он находился в палате уже три недели.

Значит, он живой. А как тяжело он ранен? Наверное, тяжело, если до сих пор в больнице.

Лейле стало жарко, она вся облилась потом. Не думать, не думать о плохом. Вот они ездили с Тариком и Баби в Бамиан посмотреть на гигантских Будд...

Но вместо статуй Лейла увидела перевернутый грузовик, дым и маму Тарика в пылающем парике, отчаянно зовущую сына...

У Лейлы перехватило горло.

— Его койка стояла рядом с моей. Никаких стенок, нас разделяла только штора. Мне было хорошо его видно.

Абдул Шариф зачем-то принялся вертеть обручальное кольцо на пальце. Речь его стала медленной.

— Твой приятель, он был тяжело ранен, очень тяжело. Резиновые трубки торчали из него во все стороны. Сперва... — коротышка откашлялся, — сперва я думал, ему оторвало обе ноги. Но потом сестра сказала мне, что левую ногу он потерял еще в детстве. Внутренние повреждения тоже были обширные. Его трижды оперировали, вырезали часть кишечника и... не помню, что еще. И он весь обгорел. Пожалуй, хватит об этом. Ты уже достаточно повидала на своем веку, хамшира, с тебя довольно своих кошмаров.